Ред.: Александр Иулианович, вы видели уже памятник летчику Нестерову, установленный вами в Нижнем Новгороде 30 лет назад? Как он вам сегодня? Есть чувство гордости или наоборот?
А. Р.: Нет. К сожалению, времени не было. Лет пять назад я побывал в Смоленске и посмотрел памятник Микешину (М. О. Микешин, русский художник и скульптор. – Ред.), который, говорят, делал лепнину для этого дома. Это был мой первый значительный памятник, которым я очень гордился. И он ничего. Правда, ничего. Конечно, уже не распирает от гордости, как тогда, но очень даже ничего.
Ред.: А бывало так: спустя годы посмотрел с неожиданного ракурса, и хочется детищу голову отпилить… Или конечности? И гениально все переделать.
А. Р.: Нет. У меня вообще нет такого. Я вам расскажу занятную историю из жизни на эту тему про памятник Высоцкому. Профессионал тем и отличается, что отвечает за свои поступки. Жизнь идет, и она коротковата, как оказалось. Знаете, в дзен-буддизме есть такие прозрения.
Ред.: И сколько у вас было таких прозрений?
А. Р.: У меня где-то четыре, и я уж думал, что их больше не должно быть, а таки случилось года три тому назад.
Ред.: Это обычно как-то связано с новым периодом в творчестве? Как у Пикассо: «голубой», «розовый», «африканский», кубизм, сюрреализм?
А. Р.: Да нет, просто в результате делаешь какие-то выводы для себя и открываешь что-то новое.
Ред.: Так что по поводу памятника Владимиру Семеновичу?
А. Р.: Мне не нравился портрет Высоцкого. Было много шума с этой вещью. Не давали ставить, потому что он был выше, чем разрешалось. Я отпилил снизу кусок сантиметров 70! И жалко, потому что он был такой свечеобразный. И лучше было. А портрет мне и тогда не нравился. Я мучился. Не понимал, как это сделать, будучи уже не мальчиком. Меня все не устраивало по сходству. И как-то летом мы с моим помощником Леней Петуховым приехали. Вечер. Лето. Никого нет на Ваганьковском кладбище. Я говорю, я все придумал. А я действительно все придумал. Это не позерство никакое. У меня до этого были смешные истории с отпиливанием головы Ленину в музее при первом секретаре со свитой. А тут кладбище. Не перед кем выпендриваться. А у нас уже заготовка этого размера: голова с посадочным местом. Так что все можно сделать в гипсе сначала, а потом в этом месте точно отпилить, приварить, зачистить. Ночью отливаем, зачищаем, и никто не заметит. Так вот, я негромко так говорю: «Отпиливаем голову, и никто ничего не заметит». И тут из кустов… выходят такие бомжеватого, хулиганского вида люди и говорят: «Кому вы отпилите голову? Ну-ка валите отсюда! И мы смирились, поняли, что у них был хороший, благой порыв. Вот такая была смешная история. Поэтому не хочется особых революций. Вещь сделана в определенное время, и она – в контексте времени. Нельзя постоянно что-то менять.
Ред.: А нужна ли какая-то «загогулина», китайская головоломка для публики или даже провокация?
А. Р.: Нужна, и я часто ее применяю. Например, в памятнике Шолохову, в «Гладиаторе». Часто придумываю какой-то ход. Ход, который провокативно цепляет и раздражает людей. Любая композиция должна содержать свой иероглиф.
Ред.: Нижегородцы, кстати, могут и не знать про ваше увлечение не только восточной философией, но и единоборствами, про черный пояс по каратэ и прозвище среди бойцов «Летающий слон». Это Алексей Борисович Штурмин (основатель отечественной школы каратэ. – Ред.) вас так окрестил?
А. Р.: Нет. Все ребята так знали, которые тогда со мной тренировались. Школа была очень серьезная, большая. Количество занимающихся доходило до семи тысяч человек по России. За что он, собственно, и пострадал. Два прозвища было: одно от фамилии – «Рукав» – и «Летающий слон». Я назвал свой центр: Арт-пространство «Рукав».
Ред.: А в «Рукаве» может появиться образ «Летающего слона»?
А. Р.: Хорошую идею вы мне подали, Сергей. Надо подумать на эту тему. А вы сами были в «Рукаве»? Нет? Приходите.
Ред.: Я еще не был, был наш фотокор, воспользуюсь приглашением непременно. Спасибо. Я, кстати, видел очень милый сюжет о «Рукаве», снятый Труди Стайлер. Он очень хорош: и «АртРукав», и сюжет о нем жены Стинга.
А. Р.: Да, Труди была у нас, и я даже слепил после ее визита к нам портрет Стинга. У меня есть такая серия, где Энди Уорхол, Татлин. Отца хочу туда – паровозом к великому пристегнуть…
Ред.:Иулиан Мирофанович не менее велик!
А. Р.: Да, но люди-то этого не знают. Еще я в эту серию слепил Ростроповича. Они дружили с отцом, были очень близки. И я очень рад, что мы с этой семьей, сейчас с дочерьми, поддерживаем тесные отношения. Я хорошо знал и Галю, и Славу (Галина Вишневская и Мстислав Ростропович. – Ред.). Недавно открыл доску на их доме, на которой они вместе под зонтиком.
Ред.: За скульптуру «Джон Леннон» вы уже в 1982 году получили медаль Французской академии искусств. Тогда мало кто понимал, что его творчество станет классикой.
А. Р.: У меня есть два Леннона. Один – идущий, гипсовый в натуральную величину. По-моему, неплохой. И еще маленький, сидящий, бронзовый, который сделан давно. Джон Леннон – идущий сейчас в «Рукаве». Есть такая идея. Мы с Труди думаем о том, чтобы создать памятник персонажам, сыгравшим большую роль в развитии рок-н-ролла: Дженис Джоплин, Джими Хендрикс. Всем: и мертвым, и живым. Это около сотни персонажей. Я придумал такой ход. Это будет напоминать кардиограмму или пульсацию светодиодов на эквалайзере магнитофона. Композиция в виде арки, под которой можно проходить. Она должна быть установлена в парке. Условно говоря, в Гайд-парк (Hyde Park) в Лондоне или Центральным парке (Central Park) в Нью-Йорке. Что еще могу сказать? Мне повезло, что я общался с Йоко Оно. Нас познакомил Стас Намин. Она произвела очень хорошее впечатление. Оставила мне открытку, на которой написала: “In dream you can fly forever” (англ.: «Во сне ты можешь летать всегда» – строка из песни YokoOno “DreamLove”. – Ред.). И подписала: Джон-Йоко.
Ред.: Вы на даче работаете в окружении своих персонажей. Хорошая компания: М. Булгаков, Андерсен, Скобелев… А не обидно за них?
А. Р.: Скобелева недавно установили, но в плохом месте. Где-то в самом конце Ленинского проспекта. Правда, там есть привязка, кажется, штаб армии. Я там постаментом не очень доволен, а фигурой, честно говоря, горжусь.
Ред.: А мне, и не только мне, жаль булгаковскую композицию. Мы фотокорреспонденту нашей медиагруппы квест предложили, и наши ребята нашли некоторые ее части, разбросанные по Москве. Только примуса нигде нет…
А. Р.: Говорили глупости. Что он 70 метров, а диаметр этой чашки должен был быть шесть метров. Отдельно я примус делать не хочу. Это большой труд. А куда его теперь ставить? Машина, со взлетающими Мастером и Маргаритой, стоит теперь перед «Рукавом». А Кот Бегемот – у дома, где Булгаков писал роман. Часть композиции, какие-то «огрызки», вы правы, на даче валяется. Мне жалко всю затею потому, что там архитектура была очень интересная, неординарная и все вместе было бы хорошо.
Ред.: И все же я надеюсь, как говаривал Воланд: «Все будет правильно, на этом построен мир». И остальные части обретут место и будут доступны публике.
А. Р.: Наверняка все это фрагментиками как-то встанет. Будет камешек с надписью, что это фрагмент памятника Михаилу Афанасьевичу.
Ред.: Мы с вами сегодня уже начинали обсуждать проблему вандализма. Руль с машины Никулина по-прежнему воруют? И неужели там камер нет?
А. Р.: Камеры стоят. А когда очередной руль отломали, я попросил охранников кого-нибудь поймать и спросить: зачем? Они говорят: последнего поймали, а он толком и объяснить ничего не может. Просто отламывают, и все. УБидструпа (датский карикатурист. – Ред.) была такая серия – «Лавка». Серия посвящена тому, что эта лавка видит – ночью и днем. Что-то подобное происходит и с этой машиной. К ней приходят советоваться, любовь там происходит.
Кстати, машина должна была стоять еще острее, в ряду настоящих машин, но нам ГАИ не разрешила.
Ред.: А что за история произошла в Дрездене с памятником Достоевскому? Вы, насколько мне известно, даже не поехали на открытие?
А. Р.: Да, скандальный скульптор я получаюсь. Была придумана композиция для зеленого склона, спускающегося к пруду в центре Дрездена. Громадные круглые пилы должны были быть вкопаны под разными углами в этот склон («2,5, 2 метра, 1,70). Ржавые, красивые – сами по себе уже настоящее произведение искусства. И попиленные камни. На одном из этих попиленных брусков и сидел Федор Михайлович. Концептуально для Дрездена, современного города, это было правильно. Там была мысль, драматургия заложена. А немцы взяли и посадили его на какую-то тумбочку кремового цвета, которую сделал местный архитектор. По задумке он не сидит вовсе, а то ли садится, то ли встает, и у него под тазом место должно быть пустое. А они ему под это место дощечку какую-то каменную подложили. Остается только плечами пожать. Ну, глупость, а что поделаешь? Поэтому даже и фамилии моей там нет. Мне звонили из администрации президента, но я сказал, что не поеду.
Ред.: Когда-то в юности мне казалось, что все художники ведут жизнь богемы, творят ночью. Позже обнаружил, что некоторые ходят в мастерскую и занимаются своим ремеслом с 8 до 18, каждый день и часто без выходных. Вам тоже приходится работать по десять часов в день?
А. Р.: Бывает, и больше. Это зависит от того, извините за выражение, «прет» или не прет», а переть начинает не по часам.
Работать надо каждый день. Раньше я этого не знал, а теперь ребят стараюсь учить. У меня нет такого, чтобы с 8 и до 6 вечера. Я спортом люблю позаниматься с утра. Могу и в 12 приехать. Но там, дальше – конца нет. Заметил, что связь со Всевышним происходит часто тогда, когда я начинаю собирать инструменты, мыть их и боковым зрением смотреть на то, что я делаю. Собаки, которые сидят вокруг, чувствуют: слава богу, все закончилось. И тут, поскольку ты не стараешься, боковым зрением начинаешь видеть. Я сейчас убираюсь с утра, провоцирую это состояние. И получается.
Ред.: Что для этого нужно? Практика погружения в дзен, годы ремесла?
А. Р.: Я сам это придумал. Ты можешь быть ремесленником. Все-то по полочкам у тебя разложено, а это грозит тем, что искусство получается вымученное, мозговое – тоскливое и посредственное. Ты периодически должен переключаться. Кстати, это из боевых искусств. Ты все время в разном амплуа: я уже переключился, я уже бронзовый боец, а противник этого еще не знает.
Ред.: Кто для вас гуру из скульпторов, художников в широком смысле?
А. Р.: Палитра такая, что всех утомить могу. Но самый парадоксальный и людям интересный, я думаю, Марино Марини. Это период Джакомо Манцу, Артуро Мартини.
Ред.: Это период и Генри Мура?
А. Р.: Да. Недавно Андрон Кончаловский мне говорит: не понимаю я Генри Мура. Он не понимает формалистического искусства и не скрывает этого. Показывает мне вещи, которые ему нравятся. Они все хорошие, но все это фигуратив, хороший фигуратив, простые вещи – в хорошем смысле простые. Я ему рассказал о своем видении: композиция – это объем тех или иных сечений, тектоники в пространстве. Он заинтересовался.
Ред.: Какую композицию вы бы хотели установить в Нижнем Новгороде?
А. Р.: Мне хотелось бы установить в Нижнем Новгороде композицию, но в хорошем месте. Нечто значительное, чтобы вызывало толки и кривотолки, даже скандалы. Чтобы я мог этим сказать, что такое современная скульптура. И важно не количество персонажей композиции, а чтобы она была сделана не так, как делается многое в последнее время.
Ред.: А как вы относитесь к бронзовым фигурам в «старом городе»?
А. Р.: Да, я их видел. Они милые, почему нет? Конечно, лучше бы их слепил настоящий скульптор, самостоятельно мыслящий художник. А так на каждой вещи написано: «как бы чего не вышло». Как бы угодить, как бы кому чего не показалось. И желание: «дайте денег». А они должны шокировать, злить и веселить, а не угождать обывателю. Нижегородцы должны быть не обывателями, а мятущимися гениями!
Ред.: Спасибо. От имени редакции и нижегородцев.
Сергей Авдеев
Фото Полины Лаптевой и Алексея Манянина
